О ПРИСВОЕНИИ ОБЛИКА ТУЗЕМЦЕВ.
Отрывок из очерка, который полностью здесь:
https://vk.com/@-172385548-obnarodovanie-i-rasprostranenie-razmeschenie-v-setevom-soobs
Пожалуй, особенно болезненной необходимость считаться с проблемой присвоения облика в общественном месте становится в путешествиях, особенно в так называемых экзотических странах и во всяком случае при возникновении обладающей выраженной антропогенной экзотикой визуального факта. Сам ведя жизнь путешественника, я давно столкнулся с этим конфузом, именно конфузом, когда стыдно даже самого себя: настолько острым бывает желание получить снимок, который, возможно, странник будет рассматривать, как драгоценное любовное послание, всю дальнейшую жизнь, но при этом отлично понимает, что для этого придётся отказать человеку, который будет целью изображения и средоточием всех его значений, в том, в чём он не отказал бы себе — в праве противодействовать отчуждению и дальнейшей эксплуатации посторонним своего облика. Это моральная дилемма — но ведь всякий вопрос морали всегда имеет один, и только один ответ; что же касается права, то однозначность le signifié догмы является имманентным свойством любого позитивного законодательства; кроме того, в так наз. «абсолютных правах», воплощающих консенсус общества относительно признания некоторых благ неразмениваемыми ценностями, также всегда воплощается моральный императив.
Я видел очень многих путешественников, особенно из западных стран, которые не считаются с личным пространством «туземцев». Это особенно относится к съёмкам детей. Азиатские и африканские дети, на европейский взгляд, выглядят особенно милыми, cute, — как милыми бывают котята, щенки, новорожденные коала. Они не столь привычны на вид, как европейские дети; они, даже, пожалуй, для них трансцедентальны, и потому их органичность воспринимается более достоверной. Как же не поснимать таких чудесных человеческих зверушек? Я всегда оспариваю попытки патриотических энтузиастов отождествить современные западные народы с их историческими предшественниками, хотя и знаю о том, что в скором времени эта цивилизация исчезнет. Но пока эти народы сохраняются, никуда не может исчезнуть их прошлое. Если вы считали другие расы достаточно неполноценными то ли для того, чтобы вылавливать их как животных и делать из них рабов, то ли для того, чтобы отправлять их в газовые камеры, то нельзя считать случайным, что сегодня вы чувствуете себя в Азии и в Африке на human safari; вы делаете с кхмерскими или танзанийскими детьми без разрешения то, что никогда бы не позволили себе с детьми английскими или немецкими.
Я не хочу ни своих, ни читательских обобщений. Я знаю и прекрасных людей из этих стран, презирающих своих соотечественников за человеческое сафари, справедливо считающих это родом расизма. Более того, с опытом, конечно, копится и некоторая сумма рефлексии: ведь путешественник не может не чувствовать, что здесь что-то не то, поскольку моральный императив дан каждому. Наконец, я совсем не хочу выгораживать русских: во-первых, если уж говорить о прошлом, русские (скажем, значительная часть их образованной социальной расы) несколько сотен лет терпели этот самый социальный расизм — когда людей одной с ними веры, языка, культуры, галлогруппы можно было продавать, истязать, насиловать и заставлять работать на себя столько, сколько душе угодно, откладывая только на амортизацию капитала, но справедливости ради, русские сами потом построили первыми в мире общество, которое, несмотря на все усилия русской элиты, и поныне остаётся бесклассовым; во-вторых, русские, хотя и в меньшей степени, всё же замечены в фотосессиях, где позируют туземцы: мне однажды пришлось окончательно прервать общение со своей знакомой, с которой у меня были ранее близкие отношения, когда я узнал о том, что она снимает детей из племени химба в Намибии (этот народ считается эталоном африканской, да и не только красоты).
Тут надо иметь в виду, что некоторые (но далеко не все) народы могут вовсе не возражать против отчуждения и эксплуатации своего облика — это совершенно нормально. Я уже писал о том, что категория личного пространства не является метафизической — напротив, ответ на вопрос «как мне себя определить? где мои границы?» является наиболее изменчивым в человеческой истории; в Европе и в России он ныне совершенно не такой, каким был ещё в пятидесятые годы.
Есть народы, такие, как индонезийцы, для которых обретение некоторого рода принадлежности к белой расе — одно из направлений построения идентичности. Индонезы, например, искренне восхищаются белизной кожи европеоидов и часто считают их более красивыми людьми, чем они сами. Это желание сопричастности в них столь велико, что индонезийцы сами упрашивают, или напрашиваются, быть в кадре вместе с белым человеком. Они при этом даже никогда не просят выслать им фотографию — осознание самого факта, что благодаря ей они стали частью пространства белого человека и его биографии, им достаточно.
Есть и другие народы, как правило, внецивилизационные, которые не воспринимают несанкционированное получение и использование их изображения как узурпацию части личного пространства. Правда, безразличие туземцев к своей роли добычи на фотоохоте длится не дольше, чем их непонимание выгод, которые эта роль им сулит, а это очень недолго. Но гораздо хуже иные последствия: как только люди, живущие племенами, начинают зарабатывать на туризме, в том числе на позировании, это постепенно приводит в упадок весь строй их жизни и во всяком случае подрывает хозяйственной уклад.
Но пусть бы это было не так, то есть пусть бы местные жители не возражали против позирования или хотя бы против включения их изображения в фотоснимок, не ожидая за это вознаграждения. Если представить, что фотографом является человек, обладающий такими же, как и автор этих очерков, понятиями личного пространства и права на изображение, то есть видит в первом область, в границах которой любые интересы, связанные с собственной личностью, не сталкиваются при их осуществлении с интересами третьих лиц, а во втором — область присвоения собственного облика, то должен ли этот человек применять те же самые критерии к людям, которые могут стать объектом фотосъёмки и против неё не возражают (не обращают на неё внимания, относясь безразлично), или соглашаются на неё, или даже сами предлагают для неё позировать, но при этом идут на всё это лишь в силу особенности своих культурных установок (или, как кому-то может ошибочно показаться, в силу отсутствия таковых)? Этот вопрос может быть редуцирован к простой формуле: можем ли мы вменять носителям другой культуры установки, которые возлагают на нас самих дополнительные обременения?
Если принимать во внимание только интересы человека, который может стать объектом изображения, то ответ на это должен быть дан отрицательный, поскольку по отношению к его интересам — это не благородство, а гордыня, основанная на произволе в виде приписывания чужой культуре несвойственных ей черт.
Но ответ изменится, если фотограф будет принимать во внимание только установки своей культуры. Согласно этим установкам, такие действия недопустимы, поскольку человек, дающий согласие на фотосъёмку, просто не осознаёт и не способен к осознанию тех интересов, которые, в рассматриваемой перспективе, ему вменяются; фотограф, в свою очередь, понимает, что именно установками культуры изображаемого (а именно, отсутствия в них той полноты присвоения человеком своего облика, какая свойственна культуре фотографа), объясняется его согласие на съёмку. Также ясно, что будь на месте изображаемого человек европейской и российской культуры, он бы, именно по этим причинам, согласился не во всех случаях. Нет никаких сомнений, что данное обстоятельство выводит наше рассуждение за измерения частного права, поскольку в этом контексте отсутствует интерактивная составляющая — мы ведь сознательно уже не учитываем интересы, потребность в охране которых делает возможным обсуждаемое частное правоотношение. Мы помещаем и субъекта, и объект съёмки в культурный контекст субъекта, то есть наделяем все нужные нам обстоятельства теми значениями, которые им присваивает культура субъекта (условно — европейская и российская). Мы, вероятно, можем это делать, поскольку фотограф обманывал бы самого себя, если бы заявлял, что при решении этой дилеммы на него воздействуют только интересы изображаемого, — в действительности, конечно, он испытывает на себе противодействие собственных культурных установок. Иными словами, даже сознавая, что культурные установки изображаемого не препятствуют тому равнодушно относиться к отчуждению и эксплуатации его изображения, он, фотограф, видит в изображаемом человека, а не какой-либо другой объект, и поэтому не может не распространять на него ценности свой культуры. Этот контекст, снова подчеркнём, отстранён от самого изображаемого, — тот вне его границ; изображаемый учитывается в этом смысловом поле не как субстантивный носитель интересов, а как умозрительная конструкция, не устранимая из его нравственной коллизии ввиду укоренённости в сознании субъекта (фотографа) установок его культуры. Будет ли эта коллизия иметь le signifiant légal? Если да, то только публично-правовое, и полагаю, мы вполне можем к этому прийти; при этом я хочу предостеречь против попыток увидеть в таком выводе неолиберальный дискурс — я только озвучиваю голосом права кристаллизующуюся реальность, а это всегда путь абсорбции установок культуры.